Двоюродный дядя Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго). I

Штрихи к портрету Алексея СТОЛЫПИНА

ПО ПРОЗВИЩУ МОНГО
В биографической литературе о Лермонтове Алексей Аркадьевич Столыпин больше известен по прозвищу Монго, которое пишется то перед его фамилией, то после,а чаще всего вместо самой фамилии. Прозвище получил по кличке любимой собаки ньюфаундлендской породы, которая, обычно, словно зоркий страж, неотступно следовала за ним по пятам. Молва гласит, что собака в поисках хозяина иногда появляясь даже на плацу лейб-гвардии Гусарского полка (полк располагался в Царском Селе) и, случалось, срывала занятия, когда, громко лая, под смех гусар хватала за хвост лошадь полкового командира генерал-майора М.Г.Хомутова. По другим сведениям, прозвище пошло от сокращенного имени героя французского сочинения «Путешествие Монгопарка», которое якобы придумал Лермонтов, увидев как-то на столе приятеля эту книгу. Впрочем, некоторые исследователи жизни Лермонтова последнее утверждение напрочь отвергают, утверждая, что ни литературного героя с подобным именем, ни самого произведения в природе существовало.

В 1988 году бывший сотрудник лермонтовского музея в Пятигорске О.П.Попов выдвинул еще одну версию: в основе прозвища лежит реальное исторической лицо – крупнейший шотландский путешественник-африканист Парк Мунго (1771-1806). В свое время о путешественнике и его необычайных приключениях много писалось в разных странах мира. Да и как было не писать, если в 1795 году он колесил по малоизученным районам Африки, пересекал туземные государства, побывал в плену у мавританского царя, откуда бежал и с огромными трудностями достиг Нигера, который стал объектом его научного изучения на протяжении нескольких лет жизни. Как бы там ни было, но прозвище навсегда пристало к Алексею Аркадьевичу, заменяя ему то имя, то фамилию.

Монго - сын Аркадия Алексеевича Столыпина, обер-прокурора Сената и тайного советника (по Табели о рангах чин относился к III классу, этому классу соответствовало армейское звание генерал-лейтенант). Мать Алексея, Вера Николаевна, была дочерью Н.С. Мордвинова, крупного государственного сановника, адмирала, бывшего одно время морским министром. Читателям, знакомым с историей декабризма, без сомнения, эта фамилия хорошо знакома. Николай Семенович Мордвинов является тем самым сановником, которого декабристы, в случае победы, прочили в члены будущего конституционного правительства, но который волей судьбы оказался в составе суда над этими же декабристами. Он единственный из 72 членов Верховного уголовного суда, кто отказался подписать смертный приговор вождям тайных обществ.

Отец Монго Аркадий Алексеевич был не лишен литературных способностей, водил знакомство с Н.М. Карамзиным, А.С. Грибоедовым, К.Ф. Рылеевым и другими известными писателями. В молодые годы увлекался сочинительством стихов и даже сотрудничал в журнале, имевшим оригинальное название, - «Приятное и полезное препровождение времени». В этом журнале 17-летним юношей опубликовал стихотворение «Письмо с Кавказской линии к другу моему Г.Г.П. в Москве» - первое в истории отечественной литературы произведение о Кавказе. Вера Николаевна, как и муж, слыла широко образованной и умной женщиной, и тоже поддерживала дружеские отношения с А.С.Пушкиным и К.Ф.Рылеевым.

Столыпин-старший – родной брат бабушки Лермонтова Е.А.Арсеньевой, стало быть, Монго, будучи двумя годами моложе поэта, доводился ему двоюродным дядей. Большинство окружающих считали их двоюродными братьями и закадычными друзьями. Видимо, внешне так оно и выглядело. Они вместе учились в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Столыпин, поступивший в Школу годом позже и, соответственно, годом позже выпущенный, получил назначение в тот же лейб-гвардии Гусарский полк, в котором уже служил Лермонтов. До первой ссылки поэта на Кавказ они вместе квартировали в царскосельском доме на углу Манежной и Большой улиц, где проживал также кузен и тезка Монго штаб-ротмистр того же гусарского полка Алексей Григорьевич Столыпин. Впрочем, значительную часть времени офицеры предпочитали проводить в столице, появляясь здесь только на дежурства, учения и по другим служебным делам.

В 1837 году Столыпин ездил на Кавказ охотником, в ноябре 1839 года, разочаровавшись в службе, в чине поручика вышел в отставку и стал вести жизнь светского льва – в праздности, лени, в карточных играх, балах и любовных интригах. Скорей всего, это и было его главным предназначением. Но жизнь жуира и повесы по «вине» Лермонтова была нарушена. Согласившись стать секундантом поэта на дуэли с де Барантом, он вынужден будет вновь надеть военную форму и отправиться на Кавказ. Там впоследствии судьба еще раз уготовит ему роль лермонтовского секунданта, возможно, чтобы дать шанс сохранить жизнь своего великого родственника, но он не сумеет (или не захочет?!) воспользоваться этим шансом и навечно останется в глазах потомков соучастником убийства гения.

Во многих воспоминаниях современников Столыпин-Монго предстает перед читателями кем-то вроде юного прекрасного греческого бога Адониса, являвшего собой в свете и в кругу товарищей образец рыцарства и благородства. «Это был совершеннейший красавец; красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою-то нежностию была бы названа у французов «proverbiale» (вошедшая в поговорку), - пишет библиограф и мемуарист М. Н. Лонгинов. - Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина - значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом».

«Отменная храбрость этого человека была вне всякого подозрения. И так было велико уважение к этой храбрости и безукоризненному благородству Столыпина, что, когда он однажды отказался от дуэли, на которую был вызван, никто в офицерском кругу не посмел сказать укорительного слова и этот отказ, без всяких пояснительных замечаний, был принят и уважен, что, конечно, не могло бы иметь места по отношению к другому лицу: такая была репутация этого человека». Это уже заметки биографа Лермонтова П. А. Висковатого, который, собирая материалы о поэте, встречался с разными людьми, входившими в свое время в окружение Михаила Юрьевича или хорошо знавшими людей из этого окружения, в том числе и Столыпина.

Свидетельств подобного рода сохранилось достаточно; мемуаристы словно соревнуются между собой в восхвалении достоинств Монго, в использовании эпитетов, возведенных в превосходную степень. Редкое единодушие всех, даже тех, кто едва знал его. Всех, кроме… самого Лермонтова. Удивительно, но лучшему другу и однокашнику по юнкерской школе, однополчанину, с которым делил кров, родственнику, с кем участвовал в 1840 году в боевой операции против горцев под командованием генерала А.В.Галафеева и с кем вместе проживал в Пятигорске, неизменному спутнику в гусарских шалостях и секунданту на двух дуэлях, поэт не посвятил ни одного стихотворения и всего лишь два-три раза мимоходом упомянул в письмах. Правда, дважды рисовал его портрет. Но ни единым посвящением не удостоил, никаких свидетельств личного отношения к нему не оставил, кроме шутливой поэмы, которую назвал по прозвищу Столыпина – «Монго».

Поэма написана в 1836 году и явно не предназначалась для публикации. В ней повествуется о совместной со Столыпиным поездке к известной свободными нравами балерине Екатерине Пименовой. По словам одного завсегдатая театра, эта «прелестнейшая из прелестных нимф» кордебалета привлекала к себе «все лорнеты лож и партера», а в бенуарной ложе волокит каждое ее появление на сцене «производило революцию». Столыпин входил в избранное число поклонников и, вроде бы, более других был по сердцу красотке. Но идиллический роман продолжался не долго. Выяснилось, что гораздо сильней, чем прекрасный облик и черные глаза Монго, этой кордебалетной «нимфе» нравится иной тип мужчин – тип, вроде некого Моисеева, удалого и развеселого приезжего из Казани. Этот приезжий господин не имел изысканных манер и броской внешности, зато обладал другим достоинством - громадным богатством. Ему и отдала предпочтение театральная дива. Однако и с влюбленным гусаром продолжала тайком встречаться. На одну из таких встреч и отправились однажды приятели на дачу, снятую для содержанки приезжим богатеем. Путешествие едва не завершилось примитивной потасовкой – в самый неподходящий момент в сопровождении пьяной свиты неожиданно появился господин Моисеев. Доблестным гвардейцам-гусарам ничего не оставалось, как быстренько сигануть в окно.

Похождение описано в расчете на узкий гусарский круг читателей: в ярких красках и деталях, с хорошим зарядом юмора, но в данном случае нас интересуют не художественные достоинства поэмы, а портрет ее главного героя. Каким же предстает в изложении Лермонтова Монго? Увы, не слишком презентабельным и совсем мало похожим на образ, рисуемый в воспоминаниях. Здесь он – просто беспечный и склонный к лени «флегматик с бурыми усами». Чем замечателен? Да ничем особым. «…Ходил немытый целый день, /Носил фуражку набекрень; / Имел он гадкую посадку: /Неловко гнулся наперед…» М-да, как-то не особенно все это вяжется с обликом писаного красавца, представителя лучшей столичной молодежи. Впрочем, эти беглые мазки затрагивают больше внешность героя, а не его внутреннюю сущность. Но вот иного рода штрих: «…На аршин предлинный свой / Людскую честь и совесть мерил». Обратим внимание на деталь: не строгий, не точный этот нравственный аршин, а «предлинный», то есть такой, надо понимать, в габариты которого легко вмещается честь и совесть любых понятий и критериев, любых допусков

А вот и стержневая фраза, характеризующая сущность Монго: «И зародился пламень мщенья /В душе озлобленной его». «Озлобление души» и «пламень мщенья» вызваны поводом самым незначительным: непостоянством девы, которая ему «дней девять сряду отвечала», ну а «в десятый день он был забыт». Но не есть ли это ключ к понимаю самой сути личности Монго, сути, трудно различимой за внешним броским обликом, аристократическими повадками и тщательно скрываемой от окружающих? Давно известно: перед листом бумаги Лермонтов был предельно искренним. И штрих об «озлобленной душе» вряд ли мог появиться только как случайный поэтический образ. Скорей всего уже в ту пору Лермонтов раскусил характер «лучшего друга», его альтер эго - «другое я», знал ему истинную цену. Если так, то сам Монго не мог не разглядеть за шутливыми строками вовсе не шутливое, а близкое к оригиналу свое потаенное «я» и понять, что оно, оказывается, не являлось для Лермонтова секретом.

Конечно, это всего лишь предположение. Будем помнить: поэма не документ, а Монго только литературный персонаж, и ставить знак равенства между ним и Монго-Столыпиным, конечно же, не вполне правомерно. Но вот что примечательно: второй персонаж поэмы, Маешка, то есть, сам Лермонтов, в собственном, авторском изложении описан почти с документальной точностью, таким, какой он представляется по некоторым воспоминаниях не совсем доброжелательных современников. Маешка предстает в делах и поступках таким же гусаром, как и его приятель, человеком, который «лень в закон себе поставил». Да что лень, он порой и «врал безбожно», и «был опрометчив», а, если присмотреться, в нем можно усмотреть и вовсе «разгульной жизни отпечаток». И все это его ничуть не смущало, его вообще ничего не смущало то, «что не касалось до него»… И, как вывод, - характер Маешки «бесполезный и для друзей и для врагов». Такая вот самохарактеристика поэта. Доверять ли ей? А почему бы и нет?! Какие у нас есть основания ей не доверять? Почему же в таком случае не доверять характеристике другого персонажа поэмы – Монго?! Тем более, что существуют и документальные свидетельства, которые содержат куда более красочные и выразительные штрихи к портрету Столыпина. Одно из таких свидетельств принадлежит князю М.Б. Лобанову-Ростовскому. Но вначале несколько слов о самом князе.

Михаил Борисович был на пять лет моложе Лермонтова и на три года младше Столыпина. Зимой 1838-1839 годов, окончив Московский университет, приехал в Петербург, где определился в Юридическое отделение собственной Его Величества канцелярии. Человек независимых взглядов и суждений, энергичных действий, он, разочаровавшись, уже к концу года покинул канцелярскую службу. Некоторое время спустя, поступив юнкером в Нижегородский драгунский полк, участвовал в кавказских военных операциях. Князь, аристократ по происхождению и духу, хорошо знал высший свет, был вхож в него, приятельствовал со многими из тех, кто принадлежал к сливкам общества. О столичных годах своей юности, спустя годы, написал воспоминания (на французском языке), дав им незатейливое название «Записки». В воспоминаниях содержится сочувственные заметки о Лермонтове, а вслед за ними следует характеристика Монго: «Он только что вернулся тогда из кавказской экспедиции и щеголял в восточном архалуке и в огромных красных шелковых шароварах, лежа на персидских коврах и куря турецкий табак из длинных, пятифутовых черешневых чубуков с константинопольскими янтарями. Он еще не сделался тогда блестящим фатом, прославившимся своей долгой связью с моей очаровательной, но слишком легкомысленной кузиной (графиней А. К. Воронцовой-Дашковой. – Н.К.), которая, впрочем, обращалась с ним с величайшим пренебрежением и позволяла себе самые невероятные вольности у него под носом, насмехаясь над ним. Он тогда еще не предался культу собственной особы, не принимал по утрам и вечерам ванны из различных духов, не имел особого наряда для каждого случая и каждого часа дня, не превратил еще себя в бальзаковского героя прилежным изучением творений этого писателя и всех романов того времени, которые так верно рисуют женщин и большой свет; он был еще только скромной куколкой, завернутой в кокон своего полка, и говорил довольно плохо по-французски; он хотел прослыть умным, для чего шумел и пьянствовал, а на смотрах и парадах ездил верхом по-черкесски на коротких стременах, чем навлекал на себя выговоры начальства. В сущности, это был красивый манекен мужчины с безжизненным лицом и глупым выражением глаз и уст, которые к тому же были косноязычны и нередко заикались. Он был глуп, сознавал это и скрывал свою глупость под маской пустоты и хвастовства».

Э.Г.Герштейн, автор одной из лучших книг советского периода о поэте «Судьба Лермонтова» считала это мнение Лобанова-Ростовского о Столыпине не совсем объективным, ибо оба они были соперниками в борьбе за сердце светской красавицы. Что ж, возможно, князь действительно сгустил краски. Но, сдается, не так, чтобы очень сильно. Слишком уж похожим предстает здесь Монго на свой портрет в поэтическом изображении Лермонтова. Да и не только в нем. Есть и другие свидетельства, в объективности которых трудно усомниться. Потому что принадлежат они самому Столыпину. Эти свидетельства - его письма.

В декабре 1840 года он находился в Тифлисе и проживал в одной квартире в компании с бывшим кавалергардом Н.А.Жерве, художником князем Г.Г.Гагариным и будущим секундантом на дуэли Лермонтова князем А.И.Васильчиковым. 10 декабря в письме младшей сестре Марии Аркадьевне, в первом замужестве Бек, он рассказывает о житье-бытье «компаньонов по безделью»: «...Я нарисую вам картину времяпрепровождения здесь: в 10 часов я подымаюсь, мы пьем кофе - Гагарин, Васильчиков, Жерве и я, потом мы поем все знакомые арии, потом расстаемся - каждый идет работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве предается размышлениям о своих привязанностях, я лично не делаю ничего, а впрочем, я курю, лежа на персидских коврах. В час дня легкий завтрак, потом все уходят на прогулку, делают визиты. К пяти возвращаются, обедают и затем отправляются в турецкие бани, чтобы сделать себе массаж. После этого пьют чай и ложатся. За исключением праздников в течение всего дня не приходится ни о чем думать. Затем предаются сну, потом просыпаются, чтобы возобновить все сначала... Так живут все откармливаемые животные. После этого думайте о нашей жизни, что вам угодно, но, что бы вы ни сказали, я в данное время не переменю ее ни на какую другую».

Заканчивается послание примечательной фразой: «Прощайте, дорогая, мы скоро идем обедать, а, кроме того, я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо…»

Что это? Просто слова, игра в байронизм? Может, просто бравада? Только зачем? Не мальчик ведь, двадцать четвертый год идет. К чему писать такие слова, к чему бравировать перед сестрой, хоть и младшей возрастом, но уже в замужестве? Нет, тут не только одни слова, не только бравада. Тут он сам и есть, его личность во всей ее сущности. И эта личность не слишком отличается от образа, предстающего в воспоминаниях князя Лобанова-Ростовского и в лермонтовской поэме.

Рецензии

Уважаемый Николай,

Думаю, каждый автор имеет право на субъективную оценку личности, тем более обозначив свои психологические характеристики "штрихами".
Ваша публикация, написанная в стиле "коснуться до всего слегка", но в угоду заданному тону - своего рода рерайт старой, но известной в кругу специалистов(и не только) версии. Не случайно вы упоминаете Герштейн, которая люто ненавидела Столыпина. А может,безответно любила...Кто знает? Чужая душа - потемки. Тем более, душа женщины, да еще старой девы. Была и ненавистница Татьяна Иванова, которая написала "Лермонтов на Кавказе" и "Лермонтов в Москве". Правда, давно это было. В те времена, когда "народ и партия были едины", а секса не было вообще)
И что за странный довод в пользу неприязни Лермонтова к Столыпину, что он стихи ему не посвятил. А Арсеньевой, бабушке своей - посвятил? А Акиму Шан-Гирею много написал? И откуда вы знаете? Ведь публиковали то, что сохранилось. А вы уверены, что сохранилось все написанное?
Да и если бы Столыпин так ненавидел Лермонтова, то поехал бы в 1841 году вместе с ним на Кавказ? Он мог отправиться туда самостоятельно. Благодаря Столыпину, который заплатил священнику,прошло отпевание в Пятигорске(хотя отпевать дуэлянтов было запрещено.)А через два года после гибели поэта Алексей Столыпин перевел "Героя нашего времени" на французский язык. И опубликовал в Париже.

Сейчас многие лермонтоведы пересматривают отношение к Алексею Аркадьевичу Столыпину. И правильно делают.

Советую ознакомиться с серьезными исследованиями: Коваленко, А.Н. Из рода Столыпиных:доклад / А.Н. Коваленко // Материалы четвертой научной конференции, посв. учёному и краеведу С. Л. Сытину, 19-20 октября 2006 г.– Ульяновск, 2008.- С. 332-343.

Уважаемая Людмила!
Публикация не завершена, будет третья, а может, и четвертая часть. Потому спорить сейчас, согласитесь, нет смысла. Коснусь пары-тройки фактов и то вскользь. Откуда Вы взяли, что Э.Герштейн люто ненавидела Лермонтова? Наоборот, возносила до небес и млела от его красоты ("Судьба Лермонтова"). А вот Т.Иванова - наиболее объективна из всей женской среды поклонников Монго. Самая серьезная и убедительная ее книга "Посмертная судьба поэта", где максимально собрано документов. Попробуйте опровергнуть какие-нибудь, использованные этой "ненавистницей".
"Да и если бы Столыпин так ненавидел Лермонтова, то поехал бы в 1841 году вместе с ним на Кавказ?" У Вас есть доказательства того, что они из Питера вместе выехали на Кавказ? Поделитесь, буду благодарен. На самом деле факт такой: встретились они по пути в Туле 25-26 апреля. А дальше до Ставрополя добирались вместе. Потом случилось так, что оказались вместе до самой дуэли.
О переводе "Героя нашего времени" говорить нет смысла. Задайтесь вопросом: с чего бы это вдруг?
С исследованиями А.Н.Коваленко я незнаком. Пробовал найти в Инете, не получилось.
С уважением.

Уважаемый Николай,

Речь шла об отношении Герштейн не к Лермонтову, а к Столыпину. И речь шла о конкретной публикации, сделанной Герштейн, а именно публикации отрывков из воспоминаний Лобанова-Ростовского, в которых он недоброжелательно отзывался о Столыпине. Любой материал, публикуемый определенным автором (особенно авторитетным) без конкретного опровержения либо без высказанного отношения невольно ассоциируется с позицией самого автора. Это нормально для читательского восприятия. Недаром и в периодических изданиях пишут: «Мнение редакции не обязательно совпадает...» НО! Позднее она сожалела об этой публикации, поскольку последняя дала повод развернуться (назовем условно антистолыпинской) «кампании» лермонтоведов 50-60-х. А в 83 года она свое отношение к Столыпину пересмотрела.

Да, в книге Т.Ивановой действительно много документального материала. И зачем пробовать их опровергать? Но факты ведь можно интерпретировать по-разному. Да и интерпретация в эпоху обязательной «идейности и партийности» литературы имела определенные свойства.В то время и появилась версия политического убийства и Пушкина, и Лермонтова.Что касается Михаила Юрьевича, то дело дошло до того, что уж не приставлен ли к нему был «друг» Столыпин с определенной тайной целью?
О письмах Столыпина.
Нет смысла полностью приводить его письмо к сестре, лишь процитирую конец:
«Заканчивается послание примечательной фразой: «Прощайте, дорогая, мы скоро идем обедать, а, кроме того, я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо…»
И что тут «примечательного»?- Какой особую примету личности Столыпина эта фраза выдает? Какие штрихи к портрету из нее можно сделать? Обычная концовка в эпистолярном стиле того времени.А «байронизм» здесь где? Он вообще-то свойственен эпистолярному стилю? Вообще-то стиль в письмах личного характера может быть и легким, и игривым, и в тон настроению... Тем более, к близкому человеку, к сестре. Старше она или младше, замужняя или нет. Или возраст родственника и его/ее брачный статус должен непременно определять формат и содержание личного письма?
Однако у Вас свой вывод: «Тут он сам и есть, его личность во всей ее сущности».
Авторитетный и уважаемый исследователь жизни и творчества Лермонтова С. И. Недумов, приведя ту же концовку письма, полагает, что оно подтверждает характер Монго в одноименной поэме Лермонтова. (тут Вы как бы созвучны с Недумовым). Однако далее Сергей Иванович замечает, что «мнение, будто Столыпину был присущ культ декабризма» - маловероятно. Однако оговаривает: «По крайней мере в этот период в письмах нет ни малейшего намека на такие настроения».
Вы же после цитаты окончания письма переходите к Лобанову-Ростовскому- «И эта личность не слишком отличается от образа, предстающего в воспоминаниях князя Лобанова-Ростовского...»

Князь Лобанов-Ростовский... Получилось, как у Некрасова: « Были витии, да не сделали пользы пером...» Однако отголосок этого "витийского" пера иногда вдохновляет и исследователей нового столетия. Даже видные лермонтоведы задумывались над этими записками, делая определенные выводы.

И наконец, ваш вопрос:

«У Вас есть доказательства того, что они из Питера вместе выехали на Кавказ? Поделитесь, буду благодарен...» - Нет у меня доказательств, что выехали они из Питера. Потому что они выехали из Москвы.
Выехали раздельно, но поехали вместе, встретившись, вы правы, в Туле. Ну, а дальше вы знаете: вместе и в Ставрополе были и вместе назначение на левый фланг получили, в Пятигорске под одной крышей жили в смежных комнатах. Столыпин в левой половине, а Михаил Юрьевич – в комнате с выходом на террасу. - Интересно, найдут ли в будущем исследователи в этом какой-то факт-контрадикт?)))))
А действительно, чего бы не поговорить о переводе «Героя нашего времени». Роман не бульварный.Тонкая психологическая проза, связанная с фрацузскими литературными традициями: Сенанкур, Мюссе. Видимо, удалось передать тонкости психологии. Французы признали перевод превосходным. А может, он просто улучшил французский с той поры, когда князь Михаил Борисович Лобанов-Ростовский охарактеризовал его «довольно плохим»?
Или вы догадываетесь об истинной причине перевода вслед за теми, кто ссылается на письмо Монго с просьбой занять денег и обещая расплатиться после получения гонорара. И их смущает бытовой тон. Ну, не мог Алексей Аркадьевич как-то торжественнее эту просьбу выразить, с упоминанием имени поэта...
Только нет здесь связи причины и следствия. Ну, испытывал человек в тот момент материальные затруднения. Рассчитывал расплатиться честно заработанным литературным трудом. В конце концов: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». А что, есть свидетели его холодного равнодушия и отсутствия вдохновения при работе над переводом?

Успехов!
P.S. А вообще, Николай, я Вам благодарна. Благодаря Вам перечитала и Недумова, и «раннюю» Герштейн. К сожалению, не читала еще её Мандельштама. Но прочту.

Уважаемая Людмила!
Полагаю, что спор наш беспредметный. И не столько потому, что мы по разному воспринимаем образ Монго. Мы, скорей, совершенно по разному понимаем и слово "дружба". Я ведь "пристаю" к Алексею Аркадьевичу дабы попытаться показать, как мне кажется, вполне очевидную истину: между ним и Лермонтовым не было никакой дружбы. Они были родственниками, сослуживцами, приятелями, но не более того.
Монго - "лучший", "ближайший" и т.д и т.п. друг М.Ю. Эти эпитеты кучкуются ныне в любой биографии, в любой статье о жизни Лермонтова. Вот что вызывает невольный протест. Как-то уже многим нынешним лермонтоведам забылось, что возводить на пьедестал "ближайшего друга" Лермонтова Монго начали только спустя 15 лет после его смерти и через 32 года после гибели поэта, слава которого к тому времени уже мало уступала Пушкину. И за этими делами "скульпторов" стояли конкретные причины: появившиеся публикации о неправильной дуэли, невольные вопросы о ничтожных причинах этой дуэли, как могли и почему ее допустили секунданты... До это же 99,9 процентов поклонников поэзии Лермонтова и слыхом не слышали о каком-то Столыпине-Монго.
Впрочем, я, видимо, зря пытаюсь что-то доказать. Вам изложенное известно не хуже моего. Но, может быть, ради объективности, Вы попытаетесь для себя отыскать хотя бы пару свидетельств в пользу существования "великой дружбы", за сомнительное существование которой так радеете, следуя по стопам Э.Герштейн, М.Ашукиной-Зенгер и других. Только просил бы предварительно напомнить себе слова Ивана Пущина, который находясь в Сибири, отреагировал на известие о гибели Пушкина (в письме И.Малиновского)так: "...если бы при мне должна было случиться его последняя несчастная история и если бы я был на месте К.Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь, я нашёл бы средство сохранить поэта-товарища, достояние России".
Впрочем, Пущин был "первый друг", "друг бесценный". Настоящий, истинный друг, а не надутый как Монго, воздушный шарик.
Удач Вам,

Уважаемый Николай,

А разве мы спорим? Это дискуссия. А дискуссия - обмен знаниями.

Да и зачем мне гнаться в поисках объективности за парой свидетельств «великой дружбы». Это будет необъективно. И попытка обелить Столыпина. Равно как ссылаясь на записки Лобанова-Ростовского, дурно написанные и с откровенными оскорблениями – попытка его очернить и вообще превратить в «воздушный шарик».
Ведь Монго был еще и человеком. А в любом человеке не только черное и белое, но и масса оттенков. И не обязательно серых.Исследователи обычно это учитывают.

Успехов!

Людмила Куликова-Хынку 26.10.2016 19:42 Заявить о нарушении.

Ежедневная аудитория портала Проза.ру - порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

27 июля 2011 года исполняется 170 лет с того трагического дня, когда был убит Михаил Юрьевич Лермонтов. Для пензенцев это - особая дата, так как именно в нашей губернии находятся Тарханы, родовое поместье бабушки поэта, в котором он провел свои детские годы. Никольчане также имеют право гордиться близостью к автору «Мцыри» и «Героя нашего времени» - через село Столыпино, вотчину славного рода, давшего России много великих и не очень имен.

Дуэль
Смертельная дуэль Лермонтова и Мартынова, в которой секундантом стал Алексей Аркадьевич Столыпин-Монго, была очень странной. По крайней мере, анализируя документы, приходишь к выводу, что никто из участвующих в ней в ее возможность не верил. Всем казалось, что все обернется шуткой и закончится дружеской пирушкой.
Даже место дуэли выбрали не вполне по правилам: площадка оказалась неровной, и Лермонтов стоял выше Мартынова. По сигналу противники стали сходиться. Предельная дистанция - 10 шагов - позволяла стрелять почти в упор. Лермонтов шел медленно, не поднимая пистолета. Мартынов был мрачен. Кто-то из секундантов считал: "Раз... Два..." До счета "три" следовало стрелять. Лермонтов подошел к барьеру. Кто-то (Столыпин?) нервно крикнул после слова "Три!", когда по правилам инцидент считался исчерпанным: "Стреляйте, или я разведу вас!».
Лермонтов поднял руку с пистолетом и выстрелил в воздух. От отдачи он отклонился назад. Мартынов сделал один или два шага к нему, прицелился и поразил противника наповал. Убедившись, что он мертв, Мартынов тотчас уехал. Потрясенные секунданты, в том числе и Монго, только теперь поняли, что совершили глупость (не говоря уж о нарушении дуэльного кодекса), не позаботились о докторе и карете.

Герой поэмы
Алексей Аркадьевич Столыпин-Монго (1816-1858) - двоюродный дядя и друг М.Ю.Лермонтова. Монго - сын Аркадия Алексеевича Столыпина, тайного советника, сенатора, одного из известнейших в роде, давшем России великого реформатора П.А.Столыпина, в честь которого в Никольском районе переименовано село Междуречье.
Монго был внуком знаменитого адмирала Николая Семеновича Мордвинова, которого за независимость мнений, за прямодушие принято было называть «русским Катоном». Аркадий Алексеевич Столыпин, брат бабки Лермонтова Е.А.Арсеньевой, был женат на дочери Мордвинова. Столыпин умер в 1825 г., до восстания. Жена его — мать Монго — Вера Николаевна Столыпина умерла в 1834 г., оставив на руках своих родителей пятерых детей. Все пятеро, по словам современников, отличались выдающейся красотой.
Начиная с юнкерской школы, Алексей Аркадьевич и Лермонтов почти всегда были рядом. Оба по окончании школы несколько лет служили в одном и том же лейб-гвардии гусарском полку, проживая на одной квартире и посещая высший петербургский свет. Вместе участвовали в Галафеевской экспедиции 1840 года в Чечне и вместе прожили в Пятигорске последние месяцы перед дуэлью, на которой Столыпин был секундантом поэта.
О своем друге Лермонтов написал поэму «Монго» (1836 г.), в которой описывается поездка Лермонтова и Столыпина к балерине Е. Е. Пименовой на дачу, находившуюся на Петергофской дороге, близ Красного кабачка.
Сюжет прост: едва повесы добрались до вожделенной красавицы,
...самый пламенный пассаж
Зловещим стуком прерывает
На двор влетевший экипаж:
Девятиместная коляска
И в ней пятнадцать седоков...
Увы! печальная развязка,
Неотразимый гнев богов!..
То был N. N. с своею свитой...
Неудачливым любовникам остается одно:
Перекрестясь, прыгнуть в окно...
Опасен подвиг дерзновенный,
И не сносить им головы!
Но вмиг проснулся дух военный —
Прыг, прыг!.. и были таковы...
Монго — прозвище Алексея Аркадьевича Столыпина, которое, по воспоминаниям современника, дано было Столыпину от клички собаки, принадлежавшей ему. Собака эта прибегала постоянно на плац в Царском Селе, где происходило гусарское ученье, лаяла, хватала за хвост лошадь полкового командира Хомутова и иногда даже способствовала тому, что он скоро оканчивал скучное для молодежи ученье.

Характеристики
О Монго в мемуарах находим самые противоречивые мнения. Одним он был симпатичен, другим - нет. «Это был,- пишет его дальний родственник М. Н. Лонгинов,- совершеннейший красавец; красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою-то нежностию, была бы названа у французов «proverbiale». Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина — значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом».
Нам интересна шутливая характеристика, данная ему М. Ю. Лермонтовым в поэме:
Монго - повеса и корнет,
Актрис коварных обожатель,
Был молод сердцем и душой,
Беспечно женским ласкам верил
И на аршин предлинный свой
Людскую честь и совесть мерил.
Породы английской он был -
Флегматик с бурыми усами,
Собак и портер он любил,
Не занимался он чинами,
Ходил немытый целый день,
Носил фуражку набекрень...
Но если, милый, вы езжали
Смотреть российский наш балет,
То верно в креслах замечали
Его внимательный лорнет.

Из гвардейских
Если Лермонтов оставил нам строки, посвященные своему другу, то - парадокс истории - Монго почти ничего не написал о поэте. Это тем более неожиданно, если учесть тот факт, что они не только почти всю жизнь были вместе и испытывали друг к другу весьма положительные эмоции, но и то, что Монго был секундантом Лермонтова на всех его дуэлях. Даже о смерти друга Монго практически ничего не написал.
Алексей Аркадьевич был, по-видимому, вполне «героем своего времени» - великосветский денди, скучающий бездельник, талантливый, но не нашедший своим талантам применения человек. При всех прекрасных задатках характера, остроумии и отличных природных способностях его никак нельзя назвать представителем передовых кругов русского общества, и он, несомненно, принадлежит к тому бездействующему поколению, о котором М. Ю. Лермонтов с такой грустью говорит в стихотворении «Дума».
Впрочем, Л. Н. Толстой нашел его «славным интересным малым». Прекрасным компаньоном он являлся, конечно, и для Лермонтова, особенно в первые, довольно бурные годы их совместной гусарской жизни.
«От Алексея Аркадьевича, - писал М. Ю. Лермонтов бабушке из Пятигорска 18 июля 1837 года, - я получил известия; он здоров, и некоторые офицеры, которые оттуда сюда приехали, мне говорили, что его можно считать лучшим офицером из гвардейских, присланных на Кавказ». Это сообщение Лермонтова вполне подтверждается прекрасным отзывом военного начальства о боевой службе Столыпина. В аттестационном списке Столыпина в графе «какого поведения» отмечено «отличного»; в графе «как оказал себя в военных действиях» написано: «в военных делах имеет соображение хорошее». Из других документов того же архивного фонда видно, что с отличием Столыпин провел и Галафеевскую экспедицию 1840 года, получив за нее высокую по тому времени награду - орден Владимира 4-й степени с бантом.
О блестящем участии Монго в Севастопольской кампании свидетельствует письмо его брата Дмитрия Аркадьевича сестре Вяземской от 10 июля 1855 года, из которого видно, что за боевое отличие он получил золотое оружие и чин майора.

Последние годы
После участия в Крымской кампании Монго стал хворать. Когда у него обнаружились первые признаки чахотки, он встретил сопротивление Николая I, не разрешавшего ему поездку за границу для лечения и будто бы положившего на его прошение резолюцию: «Никогда, никуда». Согласие было получено лишь благодаря поддержке лейб-медика Мандта.
В Париже Монго перевел на французский и издал роман «Герой нашего времени». Он как бы искупал вину за участие в смертельной дуэли своего друга. Возможно, его мучили угрызения совести.
Умер он во Флоренции. Некоторые сведения о смерти Столыпина во Флоренции в 1858 году оказались в письме его брата Дмитрия Аркадьевича сестре Вяземской от 26 октября 1858 года из Бадена: «Мы слишком поздно узнали о болезни Алексея. Если что может служить утешением, это то, что Алексей был окружен заботами всех лиц, находившихся вблизи него. Его потерю почувствовали даже лица, мало его знавшие, настолько он пользовался любовью и уважением. Он причастился и проявил во время всей свой болезни много терпения и мужества».
Монго похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской Лавры в Санкт-Петербурге, где нашли упокоение все Столыпины.

p.приехав летом 1832 года в Петербург, Лермонтов вместе с бабушкой навестил своих родственников, в их числе Веру Николаевну Столыпину, жену брата Е.А. Арсеньевой – Аркадия Алексеевича Столыпина (1778–1825), урождённую Мордвинову. Она со своими детьми в это время жила в доме отца, графа Николая Семёновича Мордвинова (см. выше очерк о нём). Вера Николаевна осталась вдовой с целым выводком детей – четыре сына и три дочери. Почти все они были моложе Лермонтова, но, тем не менее, для него они были двоюродные дядья и тётки. В 1834 году Вера Николаевна скончалась, оставив детей на руках их деда.

Лермонтов уже год учился в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, когда сюда – в 1833 году – поступил Алексей Аркадьевич Столыпин, второй сын Веры Ни-колаевна. Лермонтов прозвал его «Монго». Поводом к такому прозвищу послужила одна из любимых книг Столыпина. Он часто перечитывал французский перевод записок английского путешественника по Африке Мунго Парка (во французском издании книга называлась «Путешествие Монгопарка»). Лермонтов называл его или на французский лад – Монго (с ударе-нием на последний слог), или на английский – Мунго (см. об этом в мемуарах А.П. Шан-Гирея). Это был очень красивый молодой человек, как считалось – первый красавец Петер-бурга. Современник писал, что «изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца», назвал его «образцом благородства, безграничной доброты, великодушия и беззаветной готовности на услугу словом и делом» .

Из училища Столыпин был выпущен в лейб-гвардии Гусарский полк, где уже служил Лермонтов. Здесь они жили на одной квартире (вместе с Алексеем Григорьевичем Столыпиным, – см. о нём очерк ниже). К этому времени относится шуточная поэма Лермонтова «Монго», сюжетом которого стало их совместное приключение, обычное для жизни гусарских офице-ров. В 1837 году, когда Лермонтов был в ссылке на Кавказе, Столыпин тоже был там, в действующих частях, куда отправился «охотником» на год, как это позволялось офицерам гвар-дейских полков. 18 июля 1837 года Лермонтов писал бабушке, что слышит о Столыпине до-брые вести: «Он здоров, и некоторые офицеры, которые оттуда сюда приехали, мне говори-ли, что его можно считать лучшим офицером из гвардейских, присланных на Кавказ» .

Столыпин-Монго был храбрый офицер и хороший товарищ. Никаких других талантов за ним не числилось. В обычной жизни это был сибарит, любитель побездельничать, покутить, по-лениться… Князь М.Б. Лобанов-Ростовский, только что поступивший на службу в Петербург, познакомился с гвардейскими офицерами (это было в 1838 году). О Столыпине он пи-сал: «Он только что вернулся тогда из кавказской экспедиции и щеголял в восточном архалуке и куря турецкий табак из длинных, пятифунтовых черешневых чубуков с константино-польскими янтарями. Он… тогда ещё не предался культу собственной особы, не принимал по утрам и вечерам ванны из различных духов, не имел особого наряда для каждого случая и каждого часа дня. Не превратил ещё себя в бальзаковского героя прилежным изучением тво-рений этого писателя и всех романов того времени… он был ещё только скромной куколкой» .

Князь, конечно, несколько утрирует действительность, но в общих чертах в его отзыве о Столыпине – правда.

В 1839 году Столыпин вышел в отставку, но после дуэли Лермонтова с Барантом, где он был секундантом, царь приказал ему вернуться на службу, назначил в Нижегородский драгунский полк, и он вынужден был отправиться на Кавказ. Из Москвы он должен был будто выехать вместе с Лермонтовым (они там были одновременно), но Лермонтов выехал с Реми. Очевидно, Лермонтову не захотелось в длинной дороге скучать со Столыпиным и он постарался отделаться от него, а может быть у них была какая-нибудь размолвка. На Кавказе же, осенью 1840 году, они оба воевали в отряде Галафеева, переживали все походные трудности и опасности. Столыпин верен себе и, храбро воюя, мечтает об отставке, желая «надеть паль-то – это почётное и достойное одеяние светского человека» .

Зимой 1840 года он находился в Тифлисе, в кругу друзей-офицеров. «В 10 часов я подыма-юсь, – пишет он сестре, – мы пьём кофе, – Гагарин, Васильчиков, Жерве и я, потом мы поём все знакомые арии, потом расстаёмся – каждый идёт работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве придаётся размышлениям о своих привязанностях, я лично не делаю ничего, а впрочем, я курю, лёжа на персидских коврах. В час дня легкий завтрак. Потом все уходят на прогулку, делают визиты. К пяти возвращаются, обедают и затем отправляются в турецкие бани, чтобы сделать себе массаж. После этого пьют чай и ложатся… потом просыпаются, чтобы возобновить всё сначала» .

Весной 1841 года Лермонтов и Столыпин ехали на Кавказ уже вместе. В дороге командовал Лермонтов и Столыпин не мог не слушаться, – поэт без труда подавлял его волю… П.И. Магденко (см. выше очерк о нём) встретил их в Георгиевске и был свидетелем того, как Лермонтов при помощи счастливого жребия добился своего – ехать не в отряд, в Пятигорск на воды…

В Пятигорске Лермонтов и Столыпин без труда добыли справки о болезни и получили раз-решение лечиться на водах. Они сняли небольшой домик и поселились в нём вместе.

В мемуарной литературе Столыпин-Монго фигурирует как участник последней дуэли Лер-монтова, как секундант, правда неизвестно чей… Васильчиков рассказывал Висковатову, что Столыпин принимал решительные меры – несколько раз отодвинул барьер, угрожая развести противников, когда Мартынов слишком долго прицеливался… скорее всего и этого не было.

Вряд ли Столыпин принял всерьёз намерение друзей стреляться и был убеждён, что они вер-нутся и примутся за шампанское… Однако ему пришлось хоронить Лермонтова и заказывать портрет покойного художнику Р. Шведе, а затем отправлять «людей» и вещи в Тарханы…

Впоследствии Столыпин ничего и никогда не рассказывал об этой дуэли (как, впрочем, и во-обще о Лермонтове). В 1843 году он был в Париже, там перевёл на французский язык «Героя нашего времени» и напечатал его в газете фурьериста Виктора Консидерана «Мирная демо-кратия».

Лев Толстой, встречавшийся с ним во время Севастопольской кампании, назвал его «слав-ным, интересным малым» . После войны 1853–1856 годов Столыпин начал хворать – у не-го обнаружилась чахотка. Скончался он в 1858 году во Флоренции, по словам П.А. Вяземского, на руках у женщины, с которой он «отдыхал от длительной, утомительной и поработительной связи» с графиней А.К. Воронцовой-Дашковой.

И.С. Тургенев, создавая образ Павла Петровича Кирсанова в романе «Отцы и дети», исполь-зовал факты биографии Столыпина-Монго.

Лит.: 1) Потто В. Исторический очерк Николаевского кавалерийского училища, 1823–1873. – Спб.: в тип. Второго Отд-ния Собств. Е.И.В. канцелярии, 1873; Приложения. – С. 64; 2) Висковатый П.А. М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество. – М.: Современник, 1891 (Собр. соч. под ред. Висковатого, Т. 6) С. 384–396, 420–430 и др.; 3) Ашукина-Зенгер М. О воспоми-наниях В.В. Боборыкина о Лермонтове. – В кн.: «Литературное наследство», Т. 45–46. М.Ю. Лермонтов. – М.: Изд-во АН СССР, 1948. – С. 749–754, 758–760; 4) Герштейн Э.Г.Судьба Лермонтова. – 2-е изд., испр. и доп. – М.: Худож. лит., 1986. – С. 164, 288–290; 5) Недумов С.И. Лермонтовский Пятигорск. – Пятигорск: Снег, 2011. – 480 с. 6) Андроников И.Л. Направление поиска. – В кн.: М.Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. – Л.: «Нау-ка» Ленингр. отд-ние, 1979. – C. 153–170. 7) Недумов С.И. Лермонтовский Пятигорск. – Ставрополь: Ставропольское кн. изд-во, 1974. – С. 229–234, 237–238, 263; 8) Лермонтов М.Ю. Письмо Арсеньевой Е.А., 18 июля 1837 г. Пятигорск // Лермонтов М.Ю. Сочинения: В 6 т., М.–Л.: Изд-во АН СССР, 1954–1957. – Т. 6. Проза, письма. – 1957. С. 439–440.

Мон. Лазарь (Афанасьев)

А. А. Столыпин (Монго)

Алексей Аркадьевич Столыпин-Монго (1816-1858) - двоюродный дядя и друг М. Ю. Лермонтова. Начиная с юнкерской школы, они почти всегда были рядом. Оба по окончании школы несколько лет служили в одном и том же лейб-гвардии гусарском полку, проживая на одной квартире и посещая высший петербургский свет. Вместе участвовали в Галафеевской экспедиции 1840 года в Чечне и вместе прожили в Пятигорске последние месяцы перед дуэлью, на которой Столыпин был секундантом поэта. Какой ценный вклад мог внести Монго в материалы о жизни и творчестве М. Ю. Лермонтова! Но, к крайнему удивлению и сожалению, мы не знаем пока ни одного, даже самого незначительного его отзыва о поэте. Чтобы иметь возможность объяснить такую непостижимую сдержанность А. А. Столыпина и вообще составить о нем более ясное представление, придется привлечь не только печатные источники, но и некоторые еще не известные архивные материалы.

Почти все современники Монго рисуют его человеком выдающимся не только по красоте, но и по внутренним достоинствам

«Это был,- пишет его дальний родственник М. Н. Лонгинов,- совершеннейший красавец; красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою-то нежностию, была бы названа у французов «proverbiale».. Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина - значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом».

«Отменная храбрость этого человека,- рассказывает о нем П. А. Висковатый,- была вне всякого подозрения. И так было велико уважение к этой храбрости и безукоризненному благородству Столыпина, что, когда он однажды отказался от дуэли, на которую был вызван, никто в офицерском кругу не посмел сказать укорительного слова и этот отказ, без всяких пояснительных замечаний, был принят и уважен, что, конечно, не могло бы иметь места по отношению к Другому лицу: такая была репутация этого человека. Он несколько раз вступал в военную службу и вновь выходил в отставку. По смерти Лермонтова, которому он закрыл глаза, Столыпин вскоре вышел в отставку (1842 г.) и поступил вновь на службу в Крымскую кампанию в Белорусский гусарский полк, храбро дрался под Севастополем, а по окончании войны вышел в отставку и скончался затем в 1856 году во Флоренции.

С детства Столыпина соединяла с Лермонтовым тесная дружба, сохранившаяся ненарушенной до смерти поэта. Не знаем, понимал ли Монго вполне значение своего родственника как поэта, но он питал интерес к его литературным занятиям, что ясно видно из того, что он перевел на французский язык «Героя нашего времени». Лермонтов в своих произведениях нигде не касается этой стороны отношений с Монго. Говорит он о нем только по поводу «гусарской выходки», героями которой были оба они, но Столыпин, близко знавший душу знаменитого родственника, по словам брата Дмитрия Аркадьевича, «всегда защищал Михаила Юрьевича от всяких нападок многочисленных врагов и мало расположенных к нему людей. В двух роковых дуэлях Столыпин был секундантом Лермонтова, что при безукоризненной репутации Столыпина немало способствовало ограждению поэта от недоброжелательных на него наветов. Два раза сопровождал он его на Кавказ, как бы охраняя горячую, увлекающуюся натуру Михаила Юрьевича от опасных в его положении выходок».

В другом месте по поводу идущих от князя. П. П. Вяземского слухов о каких-то недоразумениях между поэтом и Монго П. А. Висковатый замечает:

«Великосветские сплетники действительно старались не раз распространять слухи о недружелюбных отношениях Столыпина к поэту. Говорили, что Лермонтов надоедает ему своею навязчивостью, что он надоел Сто лыпину вечным преследованием его; «он прицепился ко льву гостиных и на хвосте его проникает в высший круг» - словом, то, что выразил гр. Соллогуб в своей повести «Большой свет». Вероятно, юный тогда князь Вяземский был введен в заблуждение этими толками. Решительно ничто не дает права думать, чтобы что-либо нарушило безукоризненно дружеские отношения Монго-Столыпина к поэту».

Несомненный интерес представляет приведенное Ви-сковатым сообщение князя Васильчикова об участии в роковой дуэли Столыпина.

Вот как записал Висковатый свою беседу: «Ну, а Столыпин?- спросил я.- Ведь этот человек был и постарше, и поопытнее и знал правила дуэли?- Столыпин!? На каждого мудреца довольно простоты! При каждом несчастном событии недоумеваешь потом и думаешь, как было упущено то или другое, как недосмотрел, как допустил и т. д. Впрочем, Столыпин серьезнее всех глядел на дело и предупреждал Лермонтова; но он по большей части был под влиянием Михаила Юрьевича и при несколько индолентном характере вполне поддавался его влиянию».

Со слов того же Васильчикова мы знаем, что и во время последних приготовлений к дуэли Столыпин принимал меры для избежания ее тяжелых последствий. Он несколько отодвинул барьер и угрожал развести противников, когда заметил, что Мартынов слишком долго прицеливался. Хотя показания Васильчикова о дуэли нельзя признать абсолютно достоверными, все же в отношении участия, в ней Столыпина у него не было оснований уклоняться от истины.

Получив некоторое представление о Монго из приведенных отзывов его современников, обратимся теперь к шутливой характеристике, данной ему М. Ю. Лермонтовым в одноименной поэме. Она заслуживает особенного внимания:

Из поэмы можно узнать о Монго много нового, чего нет в приведенных выше воспоминаниях и сообщениях: о его беспечности и доверчивости, о его флегматичном характере со склонностью к лени и отсутствием какого-либо стремления к карьеризму. Нельзя не отметить также пренебрежения Монго к так называемой «шагистике».

Почти все приведенные материалы о Монго в той или иной степени использованы в очень интересной статье М. Г. Ашукиной-Зенгер. В ее работе использованы также источники, еще не бывшие в литературном обороте, что дало возможность несколько расширить представление о Монго и сделать некоторые заключения о его политических взглядах.

Основные выводы автора статьи сводятся к следующему: дружбу Лермонтова со Столыпиным можно считать несомненной. Столыпину были присущи черты внутреннего благородства и повышенное чувство чести. Характерными чертами Столыпина также являлись: светский идеал века - дендизм и необычайная сдержанность, подтверждаемая дневниковыми записями Л. Н. Толстого, который встречался с Монго на протяжении двух лет. Столыпин отдал дань культу декабризма, так как семейные традиции и общие настроения его сверстников этому благоприятствовали. Он обладал значительно большими знаниями, чем мог вынести из юнкерской школы. Свой интерес к литературе он продемонстрировал переводом - первым на французский язык - «Героя нашего времени». И, наконец, самое важное: выбор Столыпиным печатного органа «Democratie pacifique» для своего перевода не был случайным. Газета издавалась виднейшим из учеников Фурье Виктором Консидераном, и Ашукина-Зенгер по этому поводу замечает: «Алексей Столыпин приехал в Париж, несомненно, подготовленный к восприятию проповеди «Democratie pacifique». Известны фурьеристские настроения лермонтовского круга».

«Итак, для нас не должно быть неожиданностью помещение Столыпиным перевода «Героя нашего времени» в органе фурьеризма, и этот факт его биографии дает нам право видеть в друге Лермонтова представителя передовых кругов русского общества».

Как ни заманчивы выводы автора статьи в отношении политических взглядов Монго, мы увидим, что они во многом не подтверждаются новыми материалами. Рассмотрим их. Речь пойдет об официальных документах о пребывании А. А. Столыпина на Кавказе, о письмах самого Монго и письмах к нему дядюшки Афанасия Алексеевича Столыпина и, наконец, об отзывах о нем его близких родных.

Все эти документы находятся в фондах Центрального государственного литературного архива, рукописных фондах государственной библиотеки им. В. И. Ленина и двух кавказских архивах.

Несмотря на то, что некоторая часть писем А. А. Столыпина относится к последним годам жизни Лермонтова, в них мы не находим никаких упоминаний о поэте. И это обращает на себя внимание, тем более, что одно из писем Монго к своей сестре Марье Аркадьевне Бек написано 20 сентября 1840 года из Пятигорска, где в то время находился и поэт. По крайней мере, известно письмо Михаила Юрьевича оттуда А. А. Лопухину от 12 сентября. Казалось бы, сообщая сестре о своем времяпрепровождении, Столыпин мог бы обмолвиться несколькими словами о своем друге. В следующем декабрьском письме 1840 года из Тифлиса также не сказано ни слова о поэте, хотя Монго довольно подробно рассказывает о своих компаньонах по квартире: Г. Г. Гагарине, А. И. Васильчикове и Н. А. Жерве. Нет никаких сообщений о М. Ю. Лермонтове и еще в двух письмах Монго к той же Марье Аркадьевне от 9 ноября (вероятно, 1840 года) из крепости Грозной накануне выступления в экспедицию, и от 1 апреля 1841 года из Москвы

Все это заставляет высказать предположение, что в 1840 году, когда еще свежо было в памяти Монго его участие в качестве секунданта на дуэли Лермонтова с Барантом с ее неприятными для Столыпина последствиями, отношение его к своему другу было холоднее, чем обычно, и сведения о размолвке между друзьями в это время, вопреки мнению Висковатого, имели под собой некоторое основание.

Когда же случилась история с новой дуэлью, виновником которой Монго, не зная ее подоплеки, считал самого Лермонтова, и особенно после того, как ее ужасный исход наделал всем свидетелям поединка столько хлопот и тревог, можно думать, что Столыпин еще более охладел к своему погибшему другу. Этим только и можно объяснить отсутствие у него желания что-нибудь говорить о Лермонтове.

В письме из Парижа, о котором дальше будет сказано подробнее, Столыпин, сообщая о своем переводе «Героя нашего времени» на французский язык, не только не высказывает ни одного слова сожаления о погибшем поэте, но называет это гениальное произведение просто «романом Лермонтова», как будто это имя для него ничего не значит.

О том, что виновником дуэли Столыпин считал поэта, можно понять уже из того, что в своей известной записке находившемуся в заключении Мартынову Монго, при его чуткости в вопросах чести, нашел возможным давать убийце добрые советы.

Знакомство с письмами 1840 года заставляет невольно вспомнить о шутливой характеристике, данной Монго М. Ю. Лермонтовым в 1836 году в одноименной поэме. Равнодушное отношение Столыпина к службе проглядывает в его письме из Пятигорска от 20 сентября 1840 года. На вопрос мужа сестры, что он рассчитывает делать дальше, Монго с обычной беспечностью отвечает:

«Это вопрос, который затруднил бы всякого другого, но не меня. Итак, вы можете ему сказать, что я ничего не знаю, что до настоящего времени я не очень скучаю, совершенно не испытываю голода и холода, не хочу беспокоиться о будущем и потому, что оно не совсем розового цвета. Я не вижу основания портить себе кровь и приобретать сплин».

В письме сестре на французском языке от 10 декабря того же года он уже говорит о своем пребывании в самом беззаботном настроении в Тифлисе в компании с Г. Г. Гагариным, А. И. Васильчиковым и Н. А. Жерве: «...Я нарисую вам,- пишет он,- картину времяпрепровождения здесь: в 10 часов я подымаюсь, мы пьем кофе - Гагарин, Васильчиков, Жерве и я, потом мы поем все знакомые арии, потом расстаемся - каждый идет работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве предается размышлениям о своих привязанностях, я лично не делаю ничего, а впрочем, я курю, лежа на персидских коврах. В час дня легкий завтрак, потом все уходят на прогулку, делают визиты. К пяти возвращаются, обедают и затем отправляются в турецкие бани, чтобы сделать себе массаж. После этого пьют чай и ложатся. За исключением праздников в течение всего дня не приходится ни о чем думать. Затем предаются сну, потом просыпаются, чтобы возобновить все сначала».

«Так живут,- рассказывает он далее,- все откармливаемые животные. После этого думайте о нашей жизни что вам угодно, но, что бы вы ни сказали, я в данное время не переменю ее ни на какую другую». «Вместе с тем,- продолжает Монго,- у нас есть здесь такие красавицы, которых не найти в Петербурге: у маленькой княжны Аргутинской такие губки, которые хотелось бы вновь и вновь целовать всю жизнь. Майко и Като Орбелиани - две нежные жемчужины из Тифлисского ожерелья и масса других, которых я не заметил после того, как увидел этих трех женщин». Конец письма написан в том -же духе: «Прощайте, дорогая, мы скоро идем обедать, а, кроме того, я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо. Мои приветствия вам, А. Столыпин».

Это письмо, убедительно подтверждающее характеристику Монго в поэме М. Ю. Лермонтова, делает маловероятным мнение, будто Столыпину был присущ культ декабризма. По крайней мере, в этот период в письмах нет ни малейшего намека на такие настроения. Трудно заподозрить автора письма в неискренности. Теперь нам известно, что вся его жизнь прошла в подобного рода увлечениях, при которых едва ли находилось у него время для занятия политическими вопросами, даже в так называемом «кружке шестнадцати».

Следует сказать, что эта пустая жизнь, по-видимому, соответствовала его вкусам и вполне удовлетворяла его. Подтверждением тому может служить и переписка сестер Столыпина. В письме от 4 марта 1844 года одна из них сообщала:

«Алексей имеет вид довольного своей судьбой, потому что он даже как-то сказал: «В сущности, чего мне не хватает?» Я ему сказала, что ожидаю дня, когда он совершенно изменит свой образ жизни. Он улыбнулся». Особенно важное значение М. Г. Ашукина-Зенгер придает опубликованию перевода «Героя нашего времени» в «Democratie pacifique», что, по ее мнению, свидетельствует о подготовленности Монго к восприятию проповеди фурьеризма.

В нашем распоряжении имеется частично использованное уже выше письмо Монго из Парижа к сестре Марии Аркадьевне, относящееся ко времени, предшествующему публикации романа. К сожалению, среди других трудно разбираемых писем Монго оно отличается особенной неразборчивостью. Приводим это с трудом разобранное, с пропусками, письмо от 13 апреля, по-видимому, 1843 года, поскольку публикация перевода появилась осенью этого же года. Начиная просьбою выручить из денежных затруднений присылкою 2000 рублей, он дальше говорит:

«Извиняюсь, что беспокою этим вас и отца вашего мужа, но я постараюсь возвратить их вам так же скоро, как в первый раз, или лучше [сказать] так же аккуратно, и я надеюсь, что это будет через месяц. Дело в том, дражайшая, что ранее, чем через месяц, я. пускаюсь на литературное поприще (не говорите об этом никому или лучше не пишите об этом в Петербург, потому что письма читают), и для начала я перевел часть романа Лермонтова и хочу напечатать. Я не знаю, удастся ли мне это, из самолюбия я прошу вас об этом не говорить. Завтра или послезавтра я должен переговорить с одним литератором, который, я надеюсь, исправит мой первый опыт, во всяком случае через две недели я вам дам знать, что я рассчитываю делать... Прощайте, дорогая, я рассчитываю на ваши деньги, как на каменную гору».

Как и следовало ожидать, при свойственной Столыпину лени он не только через две недели, но и вовсе, по-видимому, ничего не сообщил о своих дальнейших планах. Во всяком случае, такого письма в деле не оказалось. Какое же заключение можно вывести из приведенного парижского письма?

Во-первых, этот неожиданный перевод «Героя нашего времени» объясняется не литературными интересами, а стесненным финансовым положением Монго-Столыпина, в котором он почему-то оказался в Париже. По крайней мере, на такую мысль наталкивает то место из письма Монго, где он, обещая через месяц возвратить занятые деньги, поясняет: «Дело в том, дражайшая, что ранее, чем через месяц, я пускаюсь на литературное поприще...» Ясно, что он собирался возвратить долг из будущего гонорара. Остается еще выяснить, почему Монго решил поместить свой перевод в органе фурьеристов.

Испытывая денежные затруднения и не имея никакой известности в литературном мире, он едва ли мог выбирать по своему усмотрению журнал для публикации перевода и, всего скорее, воспользовался случайным содействием в этом отношении того литератора, которому хотел поручить исправление своего «первого опыта». Во всяком случае, в этом письме Столыпина нет ни малейшего основания для далеко идущих выводов. Можно скорее полагать, что, если бы ему в 1843 году не пришлось побывать в Париже и немного победствовать там, мы не увидели бы в «Democratic pacifique» его перевода лермонтовского романа.

Не считая возможным подробно останавливаться на переписке Столыпина, сделаем из нее только некоторые выводы, дополняющие приведенные выше сведения о нем.

Нельзя прежде всего не сказать несколько слов о живом, забавном стиле большинства его писем. В них много остроумия без претензии на ученость. Недаром, познакомившись ближе, Л. Н. Толстой нашел его «славным интересным малым». Прекрасным компаньоном он являлся, конечно, и для Лермонтова, особенно в первые, довольно бурные годы их совместной гусарской жизни.

Об этих годах в письме от 20 ноября 1848 года ко второму мужу своей сестры Марии Аркадьевны, князю П. П. Вяземскому, А. А. Столыпин, высказывая свое восхищение сделаться его родственником, писал: «Я не.был бы такого мнения десять лет тому назад, когда мы оба были еще очень молоды и очень безрассудны».

Другое письмо Столыпина от 28 июня 1853 года говорит о его сердечности. Оно написано зятю, князю Д. Ф. Голицыну по случаю смерти сестры Монго и выражает самую искреннюю скорбь по поводу этой утраты и горячее сочувствие князю. Мы знаем, кроме того, что это сочувствие было не только на словах. Монго совершил большую поездку, провожая тело сестры к месту вечного успокоения в родовом имении.

В некоторых письмах Столыпина конца сороковых годов можно познакомиться с его хозяйственными занятиями по имению и его интересами того времени. В этом отношении Столыпин проявлял невероятную беспечность. Достаточно сказать, что опекавшему его дядюшке Афанасию Алексеевичу пришлось потерять больше года, прежде чем он получил от своего племянника документы, необходимые для его ввода во владение имением. В этот период Монго интересовало только коннозаводство и скачки, и это новое увлечение, по-видимому, заменило или, по крайней мере, отодвинуло на второй план прежний интерес к собакам.

«Душевно рад, любезный друг,- писал ему дядюшка 5 ноября 1851 года из своего имения,- что ты нашел конный завод в порядке. Я, по обещанию твоему, ожидал тебя сюда ко мне в октябре месяце, полагая, что из Братовщины ты проедешь в Пушкино, а оттуда завернешь ко мне. Приезд твой в Пушкино был бы весьма кстати: там устраивается винокуренный завод, а Василий Афанасьевич все болеет лихорадкой и не может туда отправиться». Как видим, уделив все внимание конному заводу, Монго не только упустил возможность побывать в своем имении, но даже нарушил данное дядюшке обещание заехать к нему.

Эта беспечность Монго доставляла Афанасию Алексеевичу немало огорчений. В письме к своей племяннице Анне Григорьевне Философовой от 29 октября 1845 года он писал:

«Извини, любезный друг, что я тебя затруднил сею моею комиссиею, но не зная, где находится Алексей Григорьевич и где шатается Алексей Аркадьевич, я решился адресоваться к тебе, как к человеку аккуратному»...

Если приведенные выдержки свидетельствуют о недостаточных способностях А. А. Столыпина в хозяйственных делах, или, вернее, об отсутствии всякого интереса к ним, то в делах военного характера он всегда был на высоте положения, хотя сама по себе военная карьера, как мы видели, его также мало интересовала.

«От Алексея Аркадьевича, - писал М. Ю. Лермонтов бабушке из Пятигорска 18 июля 1837 года,-я получил известия; он здоров, и некоторые офицеры, которые оттуда сюда приехали, мне говорили, что его можно считать лучшим офицером из гвардейских, присланных на Кавказ»...

Это сообщение Лермонтова вполне подтверждается прекрасным отзывом военного начальства о боевой службе Столыпина в 1837 году. В аттестационном списке Столыпина в графе «какого поведения» отмечено «отличного»; в графе «как оказал себя в военных действиях» написано: «в военных делах имеет соображение хорошее». Из других документов того же архивного фонда видно, что с отличием Столыпин провел и Галафеевскую экспедицию 1840 года, получив за нее высокую по тому времени награду - орден Владимира 4-й степени с бантом.

О блестящем участии Монго в Севастопольской кампании свидетельствует письмо его брата Дмитрия Аркадьевича сестре Вяземской от 10 июля 1855 года, из которого видно, что за боевое отличие он получил золотое оружие и чин майора. В этот период здоровье А. А. Столыпина было уже сильно расшатано

«После Крымской кампании,- пишет автор упомянутой выше статьи, М. Г. Ашукина-Зенгер,- он стал хворать. Когда у него обнаружились первые признаки чахотки, он встретил сопротивление Николая I, не разрешавшего ему поездку за границу для лечения и будто бы положившего на его прошение резолюцию: «Никогда, никуда». Согласие было получено лишь благодаря поддержке лейб-медика Мандта»...

Некоторые сведения о смерти Столыпина во Флоренции в 1858 году оказались в письме его брата Дмитрия Аркадьевича сестре Вяземской от 26 октября 1858 года из Бадена.

«Я только что возвратился из Италии, дорогая Мария, о чем вы уже узнали от Николая. Мы слишком поздно узнали о болезни Алексея. Если что может служить утешением, это то, что Алексей был окружен заботами всех лиц, находившихся вблизи него. Его потерю почувствовали даже лица, мало его знавшие, настолько он пользовался любовью и уважением. Он причастился и проявил во время всей свой болезни много терпения и мужества»...Этим последним документом исчерпываются материалы о А. А. Столыпине.

Прекрасные отзывы современников о Монго как о человеке в высшей степени благородном, храбром, редкой доброты и сердечности, подтверждаются и новыми документами. Однако эти отзывы слишком односторонни.

Наиболее правдивой, вполне соответствующей этим документам является, безусловно, шуточная характеристика Монго в одноименной поэме М. Ю. Лермонтова. При всех прекрасных задатках характера, остроумии и отличных природных способностях А. А. Столыпина-Монго его никак нельзя назвать представителем передовых кругов русского общества, и он, несомненно, принадлежит к тому бездействующему поколению, о котором М. Ю. Лермонтов с такой грустью говорит в стихотворении «Дума». Он заслуживает упрека ив безразличном отношении к памяти своего бывшего друга - великого поэта, к которому в последние два года его жизни он, по-видимому, охладел.

Двоюродный дядя Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго)

Александр Матвеевич Меринский:

«Монго» – тоже школьное прозвище, данное Алексею Аркадьевичу Столыпину, юнкеру лейб-гвардии Гусарского полка. Столыпин был очень красив собой и очень симпатичен. Название «Монго» взято было также из какого-то французского романа, в то время бывшего в большом ходу, один из героев которого носил это имя.

Михаил Николаевич Лонгинов:

Алексей Столыпин вышел в офицеры лейб-гусарского полка из юнкерской школы в 1835 году. В 1837 году ездил охотником на Кавказ, где храбро сражался. В конце 1839 года, будучи поручиком, вышел в отставку. В начале 1840 года поступил на службу на Кавказ капитаном Нижегородского драгунского полка. В 1842 году вышел опять в отставку. В последнюю войну он, несмотря на немолодые уже лета, вступил на службу ротмистром в белорусский гусарский полк и храбро дрался под Севастополем, а по окончании войны вышел в отставку и скончался несколько лет тому назад. Это был совершеннейший красавец; красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою-то нежностию, была бы названа у французов «proverbiale». Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать «Монгу-Столыпина» значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали блистательнейшие из светских успехов, и он умер уже не молодым, но тем же добрым, всеми любимым «Монго», и никто из львов не возненавидел его, несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное. Столыпин отлично ездил верхом, стрелял из пистолета и был офицер отличной храбрости.

Прозвище «Монго», помнится, дано было Столыпину от клички, памятной современникам в Царском Селе, собаки, принадлежавшей ему. Собака эта, между прочим, прибегала постоянно на плац, где происходило гусарское ученье, лаяла, хватала за хвост лошадь полкового командира М. Г. Хомутова и иногда даже способствовала тому, что он скоро оканчивал скучное для молодежи ученье.

В 1839–1840 годах Лермонтов и Столыпин, служившие тогда в лейб-гусарах, жили вместе в Царском Селе, на углу Большой и Манежной улиц. Тут более всего собирались гусарские офицеры, на корпус которых они имели большое влияние.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

«Столыпин» Арестантский вагон: клетки вдоль коридора. Клетка-купе не на четверых, как обычно, - на пять, от силы на шесть. Две полки снизу, наверху сплошные нары с дырой для лазания. Нас ехало 12 человек. По двое на нижних полках валетом, восемь на ребрах, как в шпротной банке,

Михаил Аркадьевич Светлов Михаил Аркадьевич Светлов всегда казался мне худеньким цыпленком, в глазах которого – удивление. И еще тоска. Но этот не очень громкий, скромный человек был очень мужественным. Будучи смертельно больным и зная это, выпустил несколько сборников

В. САФОНОВ КЛИМЕНТ АРКАДЬЕВИЧ ТИМИРЯЗЕВ I Человек неторопливо всходил на высокую кафедру. Резными украшениями из потемневшего дуба она напоминала епископское место в готических соборах средневековья и вряд ли была моложе их. Человек был среднего роста, худощавый, с

Петр Аркадьевич Столыпин 1 сентября 1911 г. Киевский оперный театр. Дают «Сказку о царе Салтане» Римского-Корсакова. Но представление необычное. В зале первые лица России. Император Николай II с дочерьми. Председатель правительства, министры, придворная знать, региональная

Петр Аркадьевич Столыпин, председатель Совета министров России (1862–1911) Один из крупнейших российских реформаторов, Петр Аркадьевич Столыпин родился 14 апреля 1862 года в саксонском городе Дрездене. Он принадлежал к старинному дворянскому роду. Его отец был крупным

Столыпин Еще в 1906 году явился сильный человек, Столыпин. На вновь назначенного министром внутренних дел было сделано покушение, но он уцелел 17*. Но через три года Столыпин стал премьер-министром 18*, взялся за созидательную в широком масштабе работу. Взялся за разрешение

ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ Володя, я соавтор твоих первых песен… 17 сентября 1980 года в Москве от туберкулеза умер двоюродный брат Владимира Высоцкого - Николай. По словам Нины Максимовны Высоцкой, на похоронах Николая был весь персонал больницы - его по-человеческиМатиевич Александр Аркадьевич Старики не ожидали от нас такой помощи Я родился 17 августа 1958 года в Могилёве. В этом же городе окончил среднюю школу № 21 в 1975 году и сразу же поступил в военное училище - Ленинградское высшее общевойсковое дважды Краснознаменное

«Вторая бабушка» Алексей Столыпин Фигура эта, нужно сказать, очень любопытная! Если, скажем, Михаил Глебов в лермонтоведческой литературе представляется чаще всего «белым и пушистым», а князь Александр Васильчиков выглядит, как правило, чернее черного, то Алексей